Далеко не все в Москве поверили в самоубийство поэта, столь явно осудившего за "уход из жизни" Сергея Есенина. Не верил в официальную версию и Булгаков. Разумеется, он не располагал тогда теми документами и фактами, которые легли в основу современных авторских расследований трагедии в Политехническом проезде. Но писательская интуиция, знание нравов новой эпохи, - не давали обманываться...

Михаил Булгаков, читая газету с сообщением о смерти своего всегдашнего оппонента, обратился к подруге семьи Марике Чимишкиан с множеством недоуменных вопросов: "Любовная лодка разбилась о быт". Скажи, неужели вот - это? Из-за этого?.. Нет, не может быть! Здесь должно быть что-то другое!"

Спустя полгода Булгаков написал весьма задумчивое двустишие:

Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?

Смерть Маяковского многих тогда сделала задумчивыми. Три дня гроб с телом поэта был выставлен на улице Воровского, 52, где и теперь находится Центральный дом литераторов. Толпа стояла не только вдоль всей улицы, но и на площади Восстания.

Всего месяц назад в том же зале, где стоял пышный гроб, Маяковский водил экскурсии по своей персональной выставке: "20 лет работы". Он пытался напомнить о своих заслугах: "Окна сатиры РОСТА", афиши выступлений, стенды с книгами, альбомы с вырезками из периодики. Вот только писатели, приглашенные на ту выставку, не пришли, как не пришли и вожди. Это был бойкот.

Маяковский догадывался, что высокому начальству весьма не нравится его сатира, нацеленная на "борьбу с бюрократизмом и чисткой соваппарата". Не нравится, несмотря на выдвинутые лозунги в "Правде". В той же газете от 3 апреля 1930 года была напечатана статья Сталина, в которой, в частности, говорилось: "Дон-Кихот тоже ведь воображал, что наступает на врагов, идя в атаку на мельницу. Однако известно, что расшиб себе лоб на этом, с позволения сказать, направлении. Видимо, лавры Дон-Кихота не дают спать нашим "левым загибщикам"".

Последний год жизни "левого загибщика" Маяковского был сущим адом. А для начала он не поехал в Париж, где его не стала ждать новая возлюбленная -- Татьяна Яковлева.

Ты одна мне
ростом вровень
Стань же рядом
с бровью брови...

Уезжая в Москву, он оставил деньги в цветочном магазине, чтобы каждое воскресенье ей, двадцатидвухлетней эмигрантке из Пензы, приносили розы целый год, пока его нет. Он мечтал вернуться за ней через год, жениться и увезти с собой на Горный Алтай, потому что там сказочно красивые ландшафты. Должно быть, он уже тогда лелеял мысль сбежать подальше от опасных столиц.

Эта русская красавица с берегов Сены затмила все прежние, весьма многочисленные его любови, в том числе -- это было самое опасное в его положении -- роковую связь с Лилей Брик. Маяковский опрометчиво не скрывал, что собирается жениться на Татьяне Яковлевой (это белоэмигрантке-то?!) и вывезти в Сибирь подальше от своей всемогущей повелительницы. Всемогущество Лиле Брик придавал адюльтер с одним из шефов ОГПУ Яковом Аграновым.

"Один из руководителей РАПП, Сутырин, - пишет А.Михайлов в книге "Точка пули в конце", - впоследствии признавался, что они прямо "выходили на Сталина". "Мы с ним могли встречаться очень легко... Он учил нас политической борьбе. РАПП получил административное могущество. Нам ЦК дал особняк ... автомобили, деньги, Авербах мог прямо по телефону связываться со Сталиным". Тем более, что он был родственник Г.Ягоды.

ЛеФ и РАПП -- две руки одного кукловода. Но правая -- более сильная в смысле поддержки властей (Сталина, Ягода) -- давно побивала левую...

6 февраля 1930 года Маяковский окончательно понял, что "выходов нет" ... и подал заявление о вступлении в РАПП. Все были поражены: и брошенные им лефовцы, и рапповцы, которые молчали довольно долго. Заявление Маяковского обсуждали и наконец приняли положительное решение. Процедуру вступления обставили как можно унизительней. Но что оставалось делать, когда из библиографического списка рекомендованного школьникам, исчезли все книги Маяковского? В Ленинграде с треском провалилась пьеса "Баня". Михаил Зощенко писал после посещения театра: "Более тяжелого провала мне не приходилось видеть". Рецензии в газетах стали появляться одна убийственней другой.

Тогда же Владимир Маяковский писал Татьяне Яковлевой в Париж: "Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня молчаливее".

Татьяна поняла, что Маяковского она уже никогда не увидит, и приняла предложение виконта дю Плесси (честно прождав год). Да к тому же ее письма к Маяковскому не доходили, их перехватывала Лиля Брик. Младшая сестра Лили, жившая в Париже, Эльза Триоле, постаралась как можно скорее довести до Москвы весть о замужестве Татьяны, Маяковский был расстроен. И чтобы он не страдал, заботливые Брики подыскали девушку, похожую на Татьяну Яковлеву, только ниже ростом, -- Веронику Полонскую. Полонская была женой Михаила Яншина и артисткой МХАТа.

Была предпринята еще одна утешительная мера: в Гендриковом переулке устроили репетицию будущего 20-летнего творческого юбилея, так сказать, домашнее чествование. Были только свои: Мейерхольд, Райх, Брики, Яншин с Полонской, Асеев, Каменский... Асеев пародировал тех, кто ходил "на всех Маппах, Раппах и прочих задних Лаппах". (Предательство Маяковского еще впереди). Из театра Мейерхольда - ТИМа привезли реквизит, Зинаида Райх сама всех гримировала.

"Место на стуле посреди столовой, - пишет Михайлов, - предоставляется Маяковскому, он садится на стул, повернув его спинкой вперед. Принимая правила игры, Владимир Владимирович водружает на голову маску козла: "Надо иметь нормальное лицо юбиляра, чтобы соответствовать юбилейному блеянию".

"Владимир Владимирович любил хорошие вещи.
Крепкие, хорошо придуманные.
Когда он увидел в Париже крепкие лаковые ботинки, подкованных сталью под каблуком и на носках, то сразу купил он таких ботинок три пары, чтобы носить без сносу.
Лежал он в красном гробу в первой паре.
Не собирался он умирать, заказывая себе ботинки на всю жизнь.
Над гробом наклонной черной крышей, стеною, по которой нельзя взобраться, стоял экран.
Люди проходили мимо побежденного Маяковского.
Он лежал в ботинках, в которых собирался идти далеко.
Побежденный он не жил, побежденный он лежал мертвым."

Виктор Шкловский ("Гамбургский счет").

Чем прогневал поэт вождя?

Так же как Понтию Пилату не надо было отдавать прямого приказания, чтобы убрали Иуду, (начальник тайной полиции Афраний прекрасно понял невысказанное желание шефа) - так же и Сталину было достаточно намекнуть Ягоде ли, Агранову о своем недовольстве "горланом - главарем", как всемогущая и бесконтрольная "охранка" исполнила то, что от нее ожидал хозяин.

Отчего же пламенный трубадур большевизма впал в немилость вождя?

Сталин, обладая собственным опытом стихосложения, не жаловал новаторскую музу Маяковского (Ленин тоже не любил его стихов). Маяковского терпели, припрятав собственные вкусы, и поддерживали пока тот исправно служил партийному агитпропу. Но вот пришли новые времена: Сталин неудержимо зашагал к пику личного абсолютизма. Маяковский, написав поэму "Ленин", должен был не медля создать оду и другому - живому - вождю. Поэт этого не сделал. Горше того, во всем его многотомном творчестве едва ли найдется более двух-трех строк, посвященных советскому кесарю, "самому дорогому и лучшему из людей". А это уже позиция. Точнее оппозиция. Конечно, она еще не тянет на "смертный приговор". Но в середине двадцатых развернулась беспощадная борьба с троцкизмом. "Троцкистом" мог стать всякий, кто находился даже в тихой, немой, внутренней оппозиции к Сталину. Салонный круг, в котором вращался поэт, трудно заподозрить в симпатиях к генеральному секретарю. Истинные чувства, которые питали к обронзовевшему Сталину друзья Лили Брик, ее литературно-лубянское окружение, без околичностей выразил Осип Мандельштам : "Твои пальцы, как черви жирны"… Соответственно реагировал и кремлевский горец, меняя Ягоду на Ежова, Ежова на Берию, -- исподволь готовя 37-й год для всех, "кто не с нами".

Маяковский слишком поздно переметнулся из ЛеФа в РАПП, из стана "левых загибщиков", со страниц директивной "Правды", в лагерь рапповцев.

В пьесе "Баня" Сталин легко мог узнать себя в образе Победоносикова. Но это полбеды. Мог ли простить вождь с кавказскими понятиями о семейной чести намек на самоубийство своей жены? В пьесе он достаточно прозрачен. Победоносиков отдает жене револьвер, просит быть осторожной -- оружие заряжено, и тут же объясняет, как снять предохранитель.

14 числа весеннего месяца нисана

Булгаков был настолько потрясен внезапным крушение "медного всадника" советской литературы, что возобновил работу над оставленным было романом о князе тьмы. На его глазах разыгрывалась грандиозная драма воистину библейского масштаба, где кесарем был Маркс с его "самым верным учением", наместником кесаря в России, прокуратором Пилатом -- генсек Сталин, начальником тайной службы Ершалаима Афранием -- Агранов с Ягодой, гонимым проповедником Иешуа -- Мастер, распятый на газетных полосах; наконец, румяным менялой из Кириафа (душу променявшим на монеты) -- рослый поэт из Багдади, променявший талант на партийный агитпроп.

Надо было обладать недюжинной писательской (да и гражданской) смелостью, чтобы в стране, где во всю действовала хорошо отлаженная машина политических убийств -- ОГПУ-НКВД, вскрыть и показать в романе тайный механизм таких убийств. Булгаков это сделал на печальном примере Маяковского. И никого не обманул библейский антураж эпизода. Под белым плащом с кровавым подбоем, под тогами Афрания и его подручных явственно проступают чекистские френчи с синими петлицами.

Вспомним, как настойчиво повторяет Булгаков роковую дату в библейской части романа: "14 числа весеннего месяца нисана. Она читается как 14 апреля 1930 года. 14 числа весеннего месяца нисана ударом ножа в сердце был зарезан Иуда. 14 апреля 1930 года рухнул на пол своей комнаты с прострелянным сердцем Маяковский.

В день 14 числа весеннего месяца нисана Пилат поднимает бокал с густым и красным как кровь вином, называемым Цекубой. Название этой марки весьма созвучно со знакомой аббревиатурой ЦК(б) - большевиков. И выспренный тост Пилата, обращенный к кесарю, звучит вполне в духе времени: "За тебя, кесарь, отец римлян, самый и дорогой и лучший из людей!".

Под это кроваво-красное вино идет весьма примечательная беседа Пилата с начальником тайной службы при прокураторе Иудеи Афранием. Разве не слышится в этом имени фамилия его советского коллеги Агранова?

Булгаков дает почти портретное сходство: у Афрания, как и у Агранова, мясистый нос, острые и хитрые глазки, прикрытые "немного странноватыми, как бы припухшими веками".

"Он убит вблизи города, - сообщил начальник тайной службы.
- Не сделала ли это женщина? - вдруг вдохновенно спросил прокуратор. Афраний отвечал спокойно и веско:
- Ни в коем случае…
- Да, Афраний, вот что внезапно мне пришло в голову: не покончил ли он сам собой?
- О нет, прокуратор, - даже откинувшись от удивления в кресле ответил Афраний, - простите меня, но это совершенно невероятно!
- Ах, в этом городе все вероятно! Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу.
- Это может быть, прокуратор."

Повторим и мы вслед за Афранием: это может быть… И слухи о самоубийстве Маяковского не то что поползли -- полетели по Москве "через самое короткое время".

Владимир Маяковский в глазах Булгакова мог быть только Иудой. Прежде всего потому, что как и Иуда отрекся от Христа, от веры родителей и прадедов, в угоду и пользу власть предержащих. Отрекся публично, громогласно : "Я бросал бы в небо богохульства…" И бросал в преизбытке.